На днях автор знаменитой поэмы «Москва — Петушки» отметил бы 74-ю годовщину со дня рождения. Как сложилась судьба его сына, Венедикта Ерофеева-младшего?
Позади шумел и суетился Курский вокзал, а электричка «Москва – Петушки» умчала нас туда, где круглый год поют птицы и цветет жасмин. На станции Орехово-Зуево зазвонил телефон: «В электричке едете? Почему не слышу стук колес?» – «Это остановка, Венедикт Венедиктович».
В не самый ясный октябрьский день корреспонденты «ВМ» прибыли в город, воспетый Веничкой Ерофеевым. Петлей обогнули квартал от станции до художественной галереи, на ходу выясняя, куда идти. Первым встречным оказался бывший мэр, который возглавлял администрацию аккурат 20 лет тому назад.
– Веничку помните?
– А как же! Только зачем он эту книгу написал? Все и без него знали про пьянство…
С младшим Венедиктом мы встретились в музее автора поэмы «Москва – Петушки». Сын писателя – богатырь былинный 46 лет: высокий, стройный, голубоглазый, обаятельный – похож на отца и на словцо остер.
– Решили обосноваться в Петушках?
– Хороший город. Живем в прекрасной маленькой, но трехкомнатной квартире, летом – в деревне. Детишки там на каникулах, на выходных. Я женился на доме в деревне и на московской прописке. То есть немножко Венедикт Васильевич.
– Неужели без романтики?
– Да никакой. Это 1997 год: совхозы рушатся, работать негде, из Москвы мне прекратили поступать всяческие доллары и запрет был полный на въезд в столицу – даже со стороны друзей ерофеевских, живших еще тогда. На меня все обиделись, потому что вел я себя крайне безобразно. Стыдно, конечно. И что было делать? Моя будущая супруга открыла фермерское хозяйство. Помните, были такие, модные в тот период. У нее не было работника. И я пошел туда работать: кормить свиней, косить траву. Так все началось. Причем она была замужем. Муж, слава богу, попался не дурак: заподозрив о наших отношениях, тихонечко собрался и в половине пятого утра ушел. С тех пор мы вместе. Родили прекрасную двойню.
Потом жили в Москве 12 лет, но переехали сюда. Много не хочется об этом говорить: у моей супруги старшие дети и с ними конфликт из-за этих квадратных метров – будь они неладны. Нам здесь нравится. Дети учатся в той самой 17-й школе, где я 9–10 классы заканчивал, учителя все добротные — еще с советского периода многие остались. Спрос хороший, жесткий, никаких поблажек. Только что пришел сын и говорит: «Папа, вы знаете… (они родителей зовут на «вы» почему-то: никто не учил, не заставлял – как, кстати, и Венедикт Васильевич)… вы знаете, учительница сказала: «Ты не должен опозорить имя деда» и мне одному из класса задала большущий отрывок про степь из гоголевского «Тараса Бульбы». Одному! Ему обидно и он уже согласен стать Ивановым, Петровым, Сидоровым… Я ему: «Ничего, сынок, терпи и учись. До пятницы много времени».
– У вас еще двое приемных детей…
– Да, но они уже перешагнули 18-летний возраст. Младший с тяжелым заболеванием сердца – инвалид детства. Он еще пока у нас под крылышком, а старшему его брату мы выхлопотали здесь комнату в общежитии, становится самостоятельным, работает. Мы с женой взяли такую ношу на себя. Потому что их родители забулдыги, умерли оба от цирроза печени. Посовещались и приняли решение. Венедикт Васильевич измерял людей по способности к самоотречению.
– Где работает Галина?
– Она бухгалтер, но сейчас занимается только Ерофеевым: все авторские права у нее, естественно, я в этом ни хрена не понимаю и не лезу туда. Из-за границы, со всей России ей пишут, советуются, просят. Потому что постановок много по стране. Потом Прибалтика, Польша, Германия, Голландия и т.д. Надо было приводить в порядок дела, когда она стала наследницей после смерти тещи Венедикта Васильевича. Уже немножко разгребла. Было что-то жуткое после смерти вдовы Ерофеева, которая, как известно, шагнула с балкона в августе 1993-го. Все заполучила ее матушка, подписывались договоры бездумно, лишь бы только взять эти пять тысяч долларов, а там хоть трава не расти. Она раздала права по всей Европе, и никакого порядка не было. Заслуга моей супруги в том, что она это все легализовала.
– Была темная история с французским издательством…
– С французами мы судились до 2006 года, но так ничего и не выиграли: права на издания Ерофеева за границей принадлежат им. Они шлют нам отчеты. Правда, денег давненько не было. Вот продали туда-то, за столько-то. «Вот ваш процент». А процента нет.
Это запутаннейшая история. Еще в 70-е годы Венедикт Васильевич подписал документы, их переправили с эмигранткой. Дай бог ей здоровья. Вспомните то время, 1977-1978 годы, бардак, гонораров он оттуда не видел. Присылали ему какие-то джинсы, свитера, альбомы парижских музеев. Вот они захватили с тех пор права и упорно не отдают. И не отдадут.
– Венедикт Венедиктович, как вы распорядились своей судьбой?
– Да бездарнейше прошла моя жизнь. Бездарнее и не может пройти. Никуда не поступил, учился средненько. Вот она, эта школа № 4. Четверочник я был, середнячок. Пошел в армию, отслужил, после остался в деревне. И с 86-го года начинается череда пьянства – губительного, безобразного, пошлого, какого угодно, но пьянства. Вплоть до рождения детей. Даже когда они родились, я еще не осознал и все это продолжалось. Но с 2003 года, могу похвастаться, это редкий случай, чтоб я чего-нибудь шлепнул.
Не работаю уже давно. Как-то обхожусь без этого, все-таки какие-то гонорары идут, особенно от театров, да и издают «Москву-Петушки» до сих пор! Штампуют. Вот последнее питерское издание. Еще три тысячи. Так что Венедикт Васильевич может похвастаться тиражами в наше время, когда 1000 экземпляров – шикарный тираж. Его книги переиздают. Батюшка мне оставил наследство.
– У вас хороший слог, не хотели откликнуться прозой на сегодняшний день?
– О чем вы!? Такой вопрос мне задают 22 года. Это имя довлеет надо мной уже столько лет. Тут я читал интервью Виктора Ерофеева, он жалуется: Венедикт Васильевич как коршун сидит у него на плече и куда-то там клюет, в печень или в темечко. И постоянно тень Венедикта Ерофеева над ним. Мой батюшка совершенно серьезно советовал ему сменить фамилию, «потому что нам, дурачок ты, не ужиться вдвоем». Это несмотря на то, что он отчетливо знал – ему осталось совсем немножко. А уж надо мной такая тень, чтобы что-то напечатать. Были в 1990-е годы ушлые ребята, которые приходили ко мне с какими-то листами машинописными: «Венька, давай «Петушки – Москва. Обратный маршрут», вот я уже чего-то тут начал. Гонорар получим». Как у меня хватило совести и последних остатков стыда на все это не поддаться, – не знаю.
– Что изменилось в Петушках с тех пор?
– Построили новые торговые центры. Дело-то не в этом. Люди все те же. У петушинцев настороженное отношение к «Москве — Петушкам». Они могут в глаза что-нибудь хвалебное сказать, а за глаза, я отлично знаю, у них отношение немножко ревностное, провинциальное: «Опорочил наш город, зачем это было нужно, лучше бы он в Коломну ездил или в Лобню! Давай остановим эту петушинскую машину и спросим: «Читали вы «Москва – Петушки»? 99 из 100 скажут: «А, это тот алкаш, который ехал в электричке, нажрался и не доехал». Но я и не хочу, чтобы они углублялись. И сам Венедикт Васильевич так определял свою поэму. Когда его спрашивали: «О чем поэма?» и надоедали: «Это книга о русской мятущейся душе, которая застряла между Москвой и Петушками и не может никуда вырваться», он говорил: «Просто едет пьяница в электричке». Так уж сложилось: город прославлен батюшкой.
– Вас на улице узнают?
– По-разному. Некоторые просят книжку, другие на бутылку, третьи сами достают бутылку и требуют выпить. Больше предлагают выпить.
– А вы?
– Говорю: «Не пью ни грамма, как Гете».
– На самом деле?
– Бывает, срываюсь редко — раз в год, в полтора. Еще все-таки этот дьяволенок сидит. Но сейчас это кончается беззапойно. Сутки-двое.
Я в середине 1990-х был готов распрощаться с жизнью. Был один глубочайший и безвозвратный запой. Совершенно не боялся смерти, каковой бы она ни была: от повешения или если бы меня трактором задавило. Какая разница? Было на все наплевать. И вдруг все переменилось: у меня появилась семья, дети, хотя уже никакой надежды не было вырваться из этого. Я вырвался, поэтому мне теперь в России нравится все.
– Галина сумела найти подход?
– Конечно! Большего подкаблучника, чем я, сыскать трудно. Во-первых, родила мне детей. Это самое главное. Во-вторых, разобралась со всеми ерофеевскими делами. Если бы не она, черт знает, что случилось бы с наследием. Все бы полетело в тартарары и в букинистические лавки за бесценок. Сейчас Галина отдыхает в Анапе.
– Как двойня себя ведет?
– Дети, они в 7 классе, меня расстраивают еще больше, чем я в свое время Венедикта Васильевича. Я рассчитывал: что-то в них проявится. Видимо, придется ждать долго какое-то там поколение. Потому что лентяи, но не глупые — и мальчишка, и девчонка, а это главное. Но лень-матушка выше всего, к сожалению. Середнячки: где надо хорошенько подучить, они берут с листа, а потом улетает. Бывают и троечки. На день рождения им куплены планшеты… уже хочу прятать.
– Вы строгие родители?
– Галина строга, а я очень добрый. Они у меня хорошие. Не надо особых усилий, чтоб их одергивать.
– В какие кружки ходят?
– Здесь ничего нет. Москва чем и хороша, что там досуг занят у детей. Они там ходили, когда с 1-го по 4-й класс учились.
– Вы бывали на родине отца?
– На Север ездим регулярно. Там еще жива старшая сестра батюшки — Тамара.
– Что вы храните из вещей Венедикта Васильевича?
– Во-первых, блокноты, уцелевшие, кстати, чудом. Здесь только эти два, остальные в сейфах московских. Какие-то утеряны, потому что он несколько раз переезжал. Менял работу, но все хранил. Вот 1977 год. А это один из последних: с 1988 до марта 1989-го – тяжелый период, операция за операцией.
Он считал главным трудом жизни эти записные книжки. Они опубликованы до 1975 года. Недавно один директор букинистического магазина, который охотится за неопубликованными книжками, спросил: «Вы не пьете?» – «Не пью». Ему какой-то гад продал отцову книжку: спер ее, когда Венедикт Васильевич лежал в больнице в марте 1990 года. И с 1997 года тянется: «Вы не передумали?» Отвечаю: «Ничего не продаю».
Кстати, Венедикт Васильевич любил, когда ему дарили дневник наблюдений. Он все туда записывал.
Фонотека Венедикта Васильевича у меня хранится полностью, все его любимые композиторы, проигрыватели. Я увозил их лично, они жутко тяжелые. Выбрал момент, пока мне давали, и увез. Он любил музыку классическую, особенно Сибелиуса, считал его своим земляком: Финляндия и Кольский полуостров совсем рядышком.
Любил русские народные песни. Любчикова – подруга его по жизни, играла и русские романсы пела. Причем у него стояло расстроенное фортепиано: он запрещал настраивать. В этом весь Венедикт Васильевич. Ему расстроенные пианино или рояль больше нравились, чем настроенные. Помните: «Все должно на свете происходить медленно и неправильно, чтобы не успел загордиться человек, чтобы был расщеплен и зыбок». Почему? Загадка.
– Ерофеев увлекался собиранием книг…
– Да и приворовывал, но этого не стыдился. Будучи в каком-нибудь Ивано-Франковске, заходил в библиотеку и видел поэзию 1860-х годов. Никто ее там не читал и он тихонечко клал за пояс и выносил. Был горд тем, что, к примеру, из Рязани привез томик, который там никому на фиг не нужен. А у него будет в коллекции.
Библиотека у меня. С ней меня мурыжили. Сейчас в той квартире живет родственница тещи Ерофеева. Мне разрешили доступ к библиотеке только в 2006-2007 годах. Я все напрашивался, пока не убедил в полной своей трезвости и что мне больше ничего не надо. Они подозревали, что я и квартиру хочу отобрать или что-то еще. Просил: «Только библиотеку». Отдали сначала фонотеку, потом библиотеку. Подозреваю, она неполная, я много чего не увидел.
– Какие слова отца считаете наставлением?
– Он всегда говорил: «Не пей, дурачок». Какие могут быть наставления? У него спрашивали: «Как вы относитесь к женщинам?» Он полторы-две секунды задумывался, потом говорил: «Противоречиво».
– А вы как?
– Почти так же.
– Самое страшное ругательство, которое вам досталось?
– Разъ…й! Последние годы я у него частенько был, но вел себя безобразно. Да и не я один этим грешил. Мне казалось, что с Венедиктом Васильевичем надо пить и начинать говорить про умное, а он это терпеть не мог: «Не говори про умное». Даже когда к нему шли поэты, писатели, чтобы он дал оценку, был настолько категоричен, никому не делал поблажек: «Можешь не писать – не пиши». Это было его наставление. А я напивался, начинал с кем-то спорить. Что можно было в 20 лет понять? Сейчас бы, конечно…
Когда я был на спектаклях по поэме, Венедикт Васильевич меня сажал в сторонку. Мы были на Малой Бронной, он говорил: «Вот там сядь. И не возникай». А мне хотелось кричать, что это мой батюшка.
– Что вы любите в людях?
– Малодушие, наверное. Отцу нравилась моя деревенская провинциальная неуверенность, застенчивость. К этим качествам человека он благоволил. Никаких подвигов. Почему Венедикт Васильевич не любил подвиги? Помните: «Я бы согласился жить на Земле целую вечность, если бы прежде мне показали место, где не всегда есть место подвигу».
– Феноменальная память Ерофеева вам не передалась?
– Нет. И дети отдыхают. Мы спим на природе. Сначала я выспался, а теперь и ребятишки мои. Подождем. Он закончил курсы немецкого языка уже будучи тяжело больным и всегда этим гордился. И говорил: «Еб… мать, ты там у себя в деревне все водку пьешь, а я закончил курсы, и у меня одни пятерки». Ездил на занятия, ему давали задания, силы покидали его, но он выполнял их, как прилежный первоклассник. Сдавал зачет и всем показывал пятерку. Просил у Муравьева – ближайшего друга, подсказать, кто из немцев достоин, чтобы его переводить. Но это опять же мифы. Он любил натуманить, может, и не собирался никого переводить. Он уже был слаб. Это 1989 год, ближе к концу.
– Ситуация с фильмом не продвинулась?
– Это отдельная история! Загадка сплошнейшая. Уже кого только не экранизировали! Так нелюбимую Ерофеевым «Мастера и Маргариту»…
– За что он ее?
– Ему было скучно читать. А может, это позерство. Не объяснял: догадывайся сам. И «Москва – Петушки» построена так: вообще, было ли это путешествие? Может, оно все прошло там, на 40-й ступеньке? И кто убил его?
– Хочется думать, что это белая горячка и он останется жив.
– Да, сначала до конца при чем. От того места, где просыпается, до того момента, когда его закалывают шилом. Кстати, появилась новая постановка в СТИ, ваша газета писала об этом. Я не езжу в театр последнее время, потому что режиссеры не могут найти баланс. Некоторые уходят в алкогольную тему – я не принимаю, если все построено на создании коктейля. Это в «Петушках» можно и не читать. Хотя некоторые всегда кидаются на эти главы и рецепты коктейлей. Режиссеры делают ошибку. Жолдак в прошлом году в Балтийском доме поставил спектакль. Он длится около 5 часов, это перебор. Многие уходят после второго отделения. Другие берут только алкогольную тему и хохмы. На этом можно выехать, но это не полный Ерофеев. Я все жду, когда и кто этот баланс наконец соблюдет и сможет все совместить. И чтобы не так длинно. Не три часа, не три двадцать, ребята! Едет электричка два часа, вы убедились, двадцать минут с копейками. Вам Венедикт Васильевич все подсказал. Не надо больше ничего.
Так мы про кино. «Нас унесло норд-вестом». Помните, в «Вальпургиевой ночи?» Почему? Думаю, боятся. Были предложения, ненастойчивые. Брат Лунгина – Евгений принес сценарий, мы отмели его сразу. Потом Баширов намеревался. Сложно охватить все целиком, не знаю, кому под силу. Я читал чьи-то воспоминания, что Андрей Тарковский хотел снимать Петушки. Он был поражен книгой и есть записи, что собирался ее экранизировать. Вот это было бы что-то. Он углубился бы и от Ерофеева бы остались рожки да ножки. Но как бы то ни было, было бы шикарно. Хотя я не считаю кино важнейшим из искусств.
Смехов записывает сейчас «Москва – Петушки». У него получится. Он влюблен в Венедикта Васильевича и не менжуется, что там ненормативная лексика. Мат – это отдельный разговор. Меня многие спрашивают об этом, я говорю: «Сравните ненормативную лексику у однофамильца Ерофеева и у Венедикта Васильевича. Поймете, что здесь настолько мат органичен и по делу, что не пахнет ни пошлостью, ни хамством. Мы и на улице это слышим. А у Ерофеева нисколько не коробит мат. У меня интересуются: «Вы же знаете, где глава «Серп и Молот – Карачарово». Почему вы ее не достанете? Сейчас же другие времена! Хотите, опубликуем?» А я их продолжаю держать в неведении: «Погодите. Время не пришло, там такой мат, что даже ваше издательство не потянет». Хоть самому придумывай.
Он любил создавать мифы вокруг себя. Мифы шли в народ. Меня до сих пор спрашивают: «Не нашелся «Шостакович»? Это миф чистой воды. Не было никакого «Шостаковича» и авосек с бормотухой, которые спи..ли в тамбуре. Но он пустил миф. И про главу со стертым матом — миф.
– Как на вас влиял отец?
– Он на меня мало обращал внимания.
– В последние годы его жизни вы много общались…
– Относительно. Ближе мы не стали. Начнем с того, что с ним было тяжело, как с любым гением. Это особенные люди. Он понял, чего я стою. Его единственным желанием было: «Не лезь, постой в сторонке». Я слушался, насколько мог. Но все равно моя дурь, бывало, вылезала наружу, за что мне стыдно и по прошествии 25 лет.
– Отец хотел вас крестить, но вы убежали, а сами детей крестили?
– Детей крестил в раннем младенчестве в Кавараеве. А сам окрестился полтора года назад. Мой одноклассник из той же самой школы, напротив которой мы сидим, он в черном монашестве – служит в Юрьеве-Польском, меня одолел: «Ерофеев, давай, сколько можно грешить?» Отец с друзьями хотел меня крестить, когда мне было девять лет, но я от них убежал.
Кстати, отца больше всего беспокоило отношение друзей, потому что, когда ему сказали, что «Москва – Петушки» – вещь глубоко антирелигиозная, я по воспоминаниям некоторых его близких знаю, он замкнулся, настолько был ошеломлен. Почему, казалось бы, поэма – антихристианская? Для него это было, как оплеуха. Потому что бог-то там кругом – с первой строки и до последней.
Я задумался, как бы Венедикт Васильевич отнесся к девчонкам из группы Pussy Riot? Ерофеев терпеть не мог кощунства и пошлости. А это, как ни крути, кощунство. Был бы рассержен, но, с другой стороны, и приговор бы его оскорбил, потому что очень сурово.
– Какие воспоминания у вас о матери?
– Меня воспитывала бабушка. Не хочу говорить о матери. Ни одного там светлого луча. Она взяла у Ерофеева только пьянство. И то, что он ей когда-то насадил – любовь к литературе, поэзии, серебряному веку. Хоть она и проработала почти 20 лет учителем русского и литературы. Он ее вместе с литературой подсадил вот на эту заразу. Все, что в ней было тогда, покрылось этой гадостью и не осталось ничего. Когда я начал пить, придя из армии, с ее стороны и возражений никаких: так положено: «Ну Ерофеев…» Я этим прикрывался, напиваясь до безобразия и неся ахинею, позоря отца и мать.
– С другой бабушкой Анной вы встречались?
– Она приезжала ко мне с Кольского полуострова, когда я еще ползал по траве в деревне Мышлино. Тут она меня немножко понянчила. Об отношении Ерофеева к своей матери, к Аннушке почитайте в его интервью: только задают вопросы, он сразу старается свести на что-то другое и не углубляться. Потому что она отдала их с младшим братом Боренькой в детский дом, это на всю жизнь у него засело… достаточно он там пробыл… Она умерла в 72 году.
– Вы не скучаете по столице?
– Я 12 лет ходил по Москве и не привык к ее грохоту, рычанию, суете, толчее. А для Венедикта Васильевича Москва была всем! Это и общение, и круг знакомых. Он приезжал в Мышлино, но больше недели там не мог. Помните: «Мне с тобой не о чем пить». Ему нужна была столица. Знакомство с людьми, не в смысле блата. А с умными, с кем можно поспорить о религии, о литературе.
– Например, с Беллой Ахмадулиной…
– Отец был в нее влюблен. Это есть в записных книжках. Они познакомились в 1986 году. Ахмадулина с Борисом Мессерером сыграли значительную роль в его жизни. Как сейчас говорят, спонсировали, помогали деньгами, а потом он нашел приют у них в мастерской на Поварской. И они хлопотали о его лечении. В 1986 году его не отпустили на лечение во Францию. Дичайший случай! Найдя какой-то трехмесячный перерыв в работе. По этой причине не отпустили, хотя все было оплачено приглашающей стороной. Той же Сорбонной. Но не случилось. Тогда он дал жесткое интервью: «Умру, а никогда не пойму этих скотов». Если бы речь шла о туристической поездке…
Он слег с ангиной, с жуткой температурой – под 40. Когда взяли анализы, обнаружилось, что это онкология. Я был в армии в это время. Поэтому по возвращении поехал осторожно, зная, что он уже прооперирован.
Борис Мессерер и поэт Слава Лён хотят поставить на Кунцевском кладбище памятник. Хочу в 20-х числах съездить на кладбище и привести могилу в порядок. Знаешь, могила на ком? На родной сестре Венедикта Васильевича Нине Васильевне Фроловой.
– Кто из литераторов произвел в юности впечатление на вас, сына писателя?
– Ранний Достоевский, поэты серебряного века, обэриуты. Какие вопросы! Все интересуются, сколько баб было у Ерофеева и почему именно та, а не другая. Моим отношениям с журналистами уже третий десяток лет, прямо со смерти Венедикта Васильевича. В 1990-х мне нравилось, когда они приезжали, потому что ехали всегда с пятью литрами водки. Тщеславие, конечно, из меня так и перло. И я говорил такую ерунду: как мне стыдно! Особенно за 1995-й год. Я только вернулся из Москвы, где мне дали 2000 долларов за книги отца. Ездил и терпел эти подачки: давали по 200 долларов, по 300. А тут две тысячи. Приехал в родную деревню, где долларов не видел никто. И споил всех буквально. Решил, это небольшая революция, как у Венедикта Васильевича в поэме. Ко мне даже приезжало местное начальство: «Венька, е…, когда у тебя кончатся доллары?» – «Никогда». У меня собирались и пили все: доярки, трактористы. Совхоз встал. Я горд этим. Водку приносили ящиками. Продавщица ночного магазина знала толк в долларах, давала мне водку и какую-то невзрачную закуску. Совхоз не работал две недели. Молоко не доилось, поля не пахались. В этом было что-то! Я восседал, как королевич на именинах. Все толпились вокруг меня. Я хотел походить немножко на Венедикта Васильевича. Насколько помню, все всегда толпились вокруг него. Будь ты семи пядей во лбу, для Венедикта Васильевича не существовали авторитеты, он сам был авторитетом. И почему-то все вставали перед ним на задние лапы. Я это наблюдал! И сделал сабантуйчик в феврале-марте 1995 года. Небольшой шабаш. А больше-то и гордиться нечем.
Если журналисты звонят и просят об интервью, начинаю хохмить в стиле Венедикта Васильевича: «Значит, октябрь наступил. Или по крайней мере май». Когда время проводил в запоях, иногда путал. Мне говорили: «Октябрь». – «Приезжайте. Возьмите побольше водки».
Берлин Валера из альманаха «Арктика» с Кольского полуострова был у меня в деревне и напаивал до безобразия. Я ему по пьянке наплел такого, и этот собака, представляете, все, что я наговаривал, записывал. Чтобы я не просыхал, он бегал сам за водкой до ближайшего магазина 4 км 200 м. Не спал, бедный, специально пил поменьше, чтобы выдержать путь туда и обратно. Приносил еще сумку водки (пускай почитает! Пускай ему будет немножечко стыдно). Так продолжалось трое суток. Я нес ахинею, ругался матом, что-то плохое говорил, дурак дураком. Он все опубликовал. С тех пор я с ним не здороваюсь. Хотя он приезжает, просит о встрече.
А потом прекратил пить, и журналистам стало скучно со мной. Я сейчас всех вожу в музей. 90% журналистов приезжали ко мне, не читая «Москва – Петушки»! Как мне трудно с ними было! Они задавали вопросы, а на третий я отвечал: «Я буду вопросы задавать, мать вашу». И видел, что они плывут. Просто редакционное задание: послали в Петушки, хорошо, что не искать жасмин.
…Венедикт Ерофеев-младший провожал нас на электричку. На лавочке сидел пьяный мужчина, сиреневый от водки, который изрек:
– Трудно понять человека, который живет в деревне.
– Каждый русский – философ…
– За эти годы что-то изменилось в восприятии поэмы?
– Конечно. Все время что-то новое в ней обнаруживаю. И заметил, читая молодежные блоги: ребята 19-20-летние, родившиеся при другом строе и не знающие о брежневских временах, что-то находят в поэме! Почему мальчишки, слушающие рэп, разбирают ее на цитаты? Хоть, быть может, не на 100% понимая их смысл. Кто так еще может иронизировать, посмеяться над собой в первую очередь? Только Венедикт Васильевич.
Люди говорят о «внутренней свободе Ерофеева». Какая свобода? В 1970-е годы вы смогли бы прожить без паспорта, без военного билета, без документов? А он смог. Носова, о которой мы вспоминали, была тоже своего рода спасительницей для Венедикта Васильевича в 1976 году. Оформила ему прописку, и паспорт ему выписали в отделении милиции.
Идем к станции:
– Вот она, знаменитая петушинская лужа. Я прочитал подборку «Владимирских новостей» за позапрошлый век: она в 1872 году была.
У вокзала упал пьяный мужик с палочкой, загремел бутылками. Поднимали вдвоем.
— Сволочи!
— Кто?
— Я!
— Водку не разбей.
— Тут вино и водка.
— Может, все-таки напишете книгу?
— Зачем, ведь каждый знает свое место. А совесть, стыд? Элементарные же вещи. Ну как бы я смог! Я бы это сделал еще в 1990-х и издал «Петушки — Москва». Я стараюсь острить, как могу. Хотя плохо могу. Венедикт Васильевич был эталоном остроумия. Я это застал, слава богу. Никогда мне не достичь этих вершин.
— А жена не говорит: «Пиши!»?
— Я ей изредка пишу стихи. Под кого-то: это не мой почерк. Под Николая Некрасова, Кольцова. Я люблю все их неоглядные русские поля, березки. Стихи рву потом. Потому что кто-нибудь возьмет да опубликует. И мне будет стыдно.
Ко мне приезжали многие писатели. Я говорю: «Все равно, ребята: всю нежность «Петушков» смогу понять только я. Они: «А может, ты и спектакль поставить сможешь?» Получится ли у меня передать это артистам? А опростоволосишься? Зачем?
Меня в школу зовут выступить: «Мы не можем понять — все говорят о глубине «Москвы — Петушков». Какая там глубина? Едет пьяница в электричке, все время похмеляется и блюет. И что?» В 11-м классе на поэму отводят три часа. На «Войну и мир» нашего дорогого Льва Николаевича – четыре. Я второй год собираюсь к ним прийти. Буду пробовать объяснять в апреле.
– Трудно быть Венедиктом Ерофеевым-младшим?
– Ужасно трудно. Давай присядем. Всю жизнь это довлеет надо мной. Поэтому понятно, что в 1990-е годы мне легче было быть пьяным, чтобы мозги себе не напрягать. Это худший вариант Венички Ерофеева…. И все были удовлетворены: поили меня, я говорил ахинею. Потом было стыдно. Это висит надо мной. Даже жена моя говорит: «Понимаю, почему ты пил. Как я горда за тебя, что ты смог это побороть».
То, что я Венедикт Ерофеев-младший, определяет ход моих мыслей, мою философию, если хотите.
Прощаясь и придерживая вагонные двери, сын писателя сказал:
– Другого Венедикта Ерофеева вы не встретите в этой электричке. Он уехал в 70 году. Бог знает, в каком направлении. И где он потерялся, где блуждает до сих пор? А некоторые выходят на платформе и ищут эту «с косой от затылка до попы». Те, кто из-за границы едут, в середине ноября ищут жасмин. Многие ко мне приезжали в деревню: «В Петушках жасмина не нашли». — «Ну что ж вы так! Покупайте побольше водки!». А прежде всего мне хотелось поставить на уши местную администрацию. Я им любил подпихивать каких-нибудь иностранных корреспондентов. И это сыграло роль в создании музея, в котором мы сидели. А иначе бы мы их не раскачали. Все очень весело до сих пор в этих самых Петушках.
Из книги «Вечерка 95. Перезагрузка»