Очередь за судьбой

Они уходили в бессмертие. Нам, наследникам Великой Победы, остается одно: помнить, искать и находить те неизвестные факты правды, которые до сих пор скрывают солдатские письма. Потому что, как оказалось, судьба у нас одна…

В том, что этот листок бумаги много лет пролежал незамеченным, есть, как нам кажется, особый смысл. Дочь погибшего на войне фотокорреспондента Павла Трошкина много раз перебирала отцовский архив. Но лишь недавно, будто специально к юбилею Победы, она нашла в нем это стихотворение, написанное Алексеем Сурковым, автором знаменитой «Землянки». Так эти строки, точно запоздалое письмо с фронта, увидели свет. 

Не верится, что эти стихи были написаны на войне. Кажется, их писали вчера. Или в прошлом году. Слишком много в этих чудом сохранившихся четверостишиях точно угаданного, предвиденного и уже будто пережитого. И слишком больно бьет по нервам откровенность Суркова, писавшего от имени тех, кто прочувствовал войну кожей, кто знал про себя, «солдатню», что не вернется с фронта, кто, ст

оя в очереди за судьбой, ежеминутно тянул брошенный ею жребий, не зная, есть ли в его жизни слово «завтра». Это удивительно, но в 1942 году Алексей Сурков смог предугадать, как много правды будет похоронено в могилах вместе с неизвестными, да и известными солдатами и как много будет тех, кто попытается войти в историю «по трупам друзей погибших».

А еще он знал, что Победа будет завоевана. И те, кто был рядом с ним, знали это. С первого дня войны. Сурков назвал ее трудной, Победу. Не найдя другого слова. Или просто подобрал — самое мягкое. Июль 1942 года… Сурков отдал стихотворение другу, солнечному и бесстрашному человеку — Павлу Трошкину.

Трошкин погибнет в 1944-м. Суркова не станет спустя почти сорок лет, в 1983-м. Это его стихотворение — «Посторонним» — будет впервые опубликовано только в 1957 году, в мартовском номере журнала «Знамя», да и то — в другой редакции. В иной редакции выйдет оно и в четырехтомнике поэта.

А первоначальный вариант, самый острый, написанный в перерыве между боями, будет лежать в архиве погибшего друга. И ждать своего часа. Чтобы вернуться. Сегодня. Спустя более семи десятков лет.

Правда всегда возвращается.

Ее можно рвать на куски и сжигать. Можно уничтожать, закапывая, стирая с лица земли.

С ней можно делать все, что угодно.

Только убить ее — нельзя.

Как и нашу память.

Уничтожив и покалечив миллионы людей, война закончилась. Но никуда не ушла.

Она живет в кирпичной крошке расстрелянной Брестской крепости и немом крике Мамаева кургана. В колокольном плаче Хатыни и стылом молчании ставших музеями концлагерей. В холоде Пискаревского кладбища и чудовищной истории Ржевского котлована. Она отражается в слезах тех, кто однажды посмотрел ей в лицо.

В письмах, что хранятся в семейных архивах. В огненных лепестках Вечного огня. В нас! Пульсируя в висках, она бежит по сосудам, подгоняя кровь.

Живет в каждом из нас, нравится ему это или нет. Потому что она, собрав свою кровавую жатву, требует, чтобы мы — не забывали. Чтобы помнили каждого солдата, вытянувшего свой жребий в очереди за судьбой. Чтобы знали, что нельзя допустить повторения.

Чтобы верили в себя как в народ-победитель и никогда, никогда не опускали головы и не вставали на колени.

…Война закончилась 70 лет назад. Но продолжает напоминать о себе. За последние два года мы напечатали в «Вечерней Москве» бессчетное количество писем с фронта и фотографий, которые присылали нам вы, наши читатели. Они были и остаются нашим общим богатством. А неожиданная находка, пожелтевший от времени лист бумаги со стихотворением Суркова, стала подарком всем нам к юбилейному 9 Мая.

Этот листок — эхо ушедшей войны и той Победы, что была завоевана невероятными усилиями, миллионами жизней.

Той Победы, которую у нас не отнять.

Она жива, Победа. В каждом новом поколении. В тех лесах, что выросли на сожженных полях. В тех домах, что построили на месте взорванных. В тех стихах, что вернулись к нам и которым тоже нет цены.

Одна на всех. Общая. Наша.

Да, мы солдатня, кандидаты
в покойники,
Стоящие в очереди за судьбой.
Но мы не завидуем счастью
спокойненьких
Живущих в сторонке, довольных
собой.

Какое им дело — промок ли,
продрог ли ты?
Тепло им и с крыши на них
не течет…
Кто выживет — всем им,
будь они прокляты,
Предъявит за мертвых
солдатский счет.

Он даст им свой ранг и свою
категорию,
Он встанет как дот поперек
их пути,
Он этим героям не даст в историю
По трупам друзей погибших
войти.

Он явится в их учреждения
важные
И спросит, заветы мертвых храня,
Какие сердца прикрывала
бумажная,
От фронта спасающая броня?

Дома возводя над пеплом
пожарища
И празднуя трудной победы час,
Он, все переживший, примет
в товарищи
Лишь тех, кто орудия ковали
для нас! 

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Символ бесстрашия 

На мой взгляд, Трошкин был человек недюжинный. Мне казалось, и продолжает казаться сейчас, что останься он жив, то не только мог создать из собственных достовернейших снимков целую летопись войны, но ему к этой летописи не понадобилось бы автора текста. Он был необыкновенно заинтересован в людях, любопытен, восприимчив, и мне казалось, что он когда-нибудь сам напишет обо всем, что видел.

В моей памяти он сохранился человеком сильным, упрямым и до такой степени необузданным в своей работе, что с ним было опасно ездить. Когда ему нужно было что-то непременно снять, он не отступал от своего намерения ни при каких обстоятельствах и не только сам забывал об опасности, но и забывал, что его товарищи могут быть не настолько храбрыми людьми, как он сам, и что им может быть страшно.

Была в нем черта такого эгоизма: если ему как фотокорреспонденту нужно было сделать свое дело, он, ни с чем не считаясь и не жалея себя, готов был подвергнуть опасности себя и окружающих. Он просто в этот момент забывал о них. Было неудобно проявлять трусость или, мягче выражаясь, благоразумие, находясь с этим неукротимым человеком…

Сентябрь 1944-го. Проселочная дорога в живописном осеннем лесу подо Львовом. По накатанному за лето дорожному суглинку время от времени туда-сюда снуют армейские автомобили разных марок и назначений: ленд-лизовские «Виллисы», штабные «Эмки», тыловые «полуторки», санитарные «ЗИСы».

Вот идет «пара», в которой первая машина явно по рангу важнее. В ней худощавый щеголь, майор лет 35, в новенькой гимнастерке, при хрустящих ремнях и золотых парадных погонах.

Это неутомимый и бесстрашный московский фотокорреспондент Павел Трошкин, которым уже отсняты километры пленки на Халхин-Голе, Карельском перешейке, под Могилевом, Смоленском, Ельней, Москвой и Сталинградом, Курском, Киевом и Одессой. Рядом, за «баранкой» — боец-водитель.

Следом чихает неторопливая полуторка с армейским скарбом. Там — шофер, в кузове бойцы, сопровождающие груз.

Погода «шепчет». До фронта, а, значит, и до немцев — далеко.

Солнце, пробиваясь сквозь деревья, играет зайчиками на золоте погон и аверсах боевых медалей.

Наверное, если представить в это время и на этом месте нас, нынешних, мы точно мечтали бы… Чтобы эта страшная, бесконечная война скоро закончилась. Нарисовали бы в воображении то счастливое утро, когда можно будет послать куда подальше всех командиров и газетных редакторов, беззаботно растянуться на зеленой-зеленой травке рядом с подмосковным озерцом, достать баночку хрустящих огурчиков, налить рюмаху настоящей довоенной водки и совершенно беззаботно послушать резвящихся в утренней тишине соек и крякв.

Ни Трошкин, ни водители первой и второй машин в это время еще не догадываются, что их судьбы уже сделали роковой поворот. И что в эти самые минуты недобитые Красной армией бандеровцы уже залегли в засаде, выжидая армейский транспорт. Что спустя какие-нибудь четверть часа Трошкин во всю глотку заорет на своего водителя, желающего удрать подальше от места засады, остановит их, идущую первой, машину, вырвет из замка зажигания ключи и бросится в своей новенькой, еще ни разу не стиранной парадной гимнастерке прямо под колеса застывшего автомобиля! И начнет отвечать нападающим короткими очередями своего ППШ, чтобы отвлечь на себя стреляющих из засады. И что последним кадром, который он не снимет, будут благодарные глаза водителя шедшей следом полуторки, которому все же удастся под шквальным огнем доползти до них.

А потом автоматная очередь пробьет его сильное тело, и он погибнет сразу от пули, которая не пролетит, как это уже сотни раз бывало, мимо, чуть-чуть выше или левее. Пули, которая захлебнется в его большом, храбром сердце. Пули, которая не обманет возникшее неделю назад предчувствие скорой смерти: уезжая в эту командировку, он зачем-то отдал жене Вере чемодан с отснятыми за всю войну негативами, бросив на ходу: «Это наследство моих детей»…

Пули, которая отнимет у него радость главного снимка этой войны, на котором его товарищи Костя Симонов, Алеша Сурков, Витя Полторацкий, Женя Кригер будут с восторгом позировать у стен поверженного Рейхстага…

Сейчас, спустя 70 лет, мы сидим с его дочерью, Кариной Павловной, перебираем фотографии и пожелтевшие листки его писем.

— Вот папа сидит на плечах у Симонова около подбитого немецкого самолета. А это… Посмотрите — немецкие мародеры. 1941 год — только вторглись в страну, и сразу грабежи. А что берут? Отрезы, женское белье, туфли! Надо же… …На черно-белых снимках — Белоруссия, Могилев, самое начало войны. Рассказ об этой съемке Трошкина войдет в роман «Живые и мертвые», а потом и в мемуары Константина Симонова.

— Это же первые подбитые нашими солдатами фашистские танки, — показывает фото Карина Павловна. — Стрелковый полк полковника Семена Кутепова накануне вывел из строя 390 боевых вражеских машин! Когда папа узнал об этом, загорелся идеей во что бы то ни стало показать, как наши останавливают врагов, которые тогда казались неудержимыми… Танки были разбиты в двухстах метрах от зоны боевого охранения — между небольшим леском и полем. Территорию запросто могли обстрелять с любой стороны.

— Отец все равно пополз к танкам. Ему любой ценой хотелось сделать панораму, позволяющую понять масштаб той первой победы. И тут в небе возник мессершмитт. Очередь с бреющего полета прошла у него над головой. Он сумел спрятаться под танк. Риск стоил цели… Это была первая публикация о крупном успехе Красной армии. Сообщение прошло по всем газетам, потом его и в иностранной прессе перепечатывали. Фотографии — Трошкина, очерк — Симонова, «Горячий день».

Впрочем, Константин Михайлович в мемуарах «Другие дни войны» оценивал эту историю иначе, признаваясь, что в газете прошла лишь его корреспонденция в «подвале» — маленькая заметка внизу страницы: «Полк, которым командует полковник Кутепов, уже много дней обороняет город Д.».

О Могилеве — ни слова. Всю правду в военных условиях было не написать: тайна. Но за тем номером газеты люди стояли с самого утра. Картина первой победы Красной армии была ясна и без подробностей. Фотопанорама на обложке говорила сама за себя. Ради такого и впрямь стоило рисковать.

Трошкин решит так еще не раз. И будет рваться вперед, понимая, что значат для всей страны эти снимки, дающие надежду…

ЕГО ВЕРА, ЕГО ЛЮБОВЬ…

— В 1936 году папа стал специальным корреспондентом «Известий». Ездил на правительственные конференции, съезды на самом высоком уровне, — говорит Карина Павловна.

Она родилась как раз в тот год. А любовь всей своей жизни Трошкин встретил восемью годами раньше. Ему было 18, — 19. Для Трошкина встреча с ней стала судьбой. Вера и оглянуться не успела, как уже была замужем. Они поселились у родителей Трошкина в узкой девятиметровой комнатушке. Там было мало места, но много счастья. Здесь появился на свет их первенец — Владик.

Карина, или, как звал ее папа, Рыжушка, родилась, когда семья уже перебралась в отдельную квартиру — со временем спецкору дали ордер на жилье в редакционном доме на Кутузовском проспекте.

МЫ ПО ДЕСЯТЬ РАЗ НА ДНЮ ЕГО ХОРОНИЛИ…

— Ему выпало пройти три войны. Первой стала 1939 года на Халхин-Голе. Вместе с войсками СССР и Монгольской Народной Республики он прошел ее от первого до последнего дня. Сам маршал Чойбалсан наградил Трошкина высшим орденом своего государства и вручил бесценный по тем временам подарок — фотоаппарат «Лейка». С этой камерой он прошел еще две войны.

— Папа был в командировках чаще, чем дома. Халхин-Гол, Карельский перешеек… Это была его работа — не помню, чтобы отъезд на фронт в 1941 году чем-то отличался, — рассказывает Карина Павловна.

Фотокорреспондент Яков Рюмин, бывший рядом с Трошкиным в самые горячие дни обороны Сталинграда, годы спустя рассказывал Карине Павловне, как часто ради небольшого снимка ее отец ночью пробирался на передний край обороны.

— Во время боев в междуречье Дона и Волги, где каждый метр отстаивался ценой бессчетного количества жизней, Трошкин проявлял чудеса храбрости. Мы по десять раз на дню хоронили его, а он являлся в корпункт с очередной съемкой. Черный от гари и пороховой пыли, в шинели, пробитой осколками, он проявлял пленку и мчался на пункт сбора донесений, чтобы отправить негативы в редакцию самолетом… Он рисковал. Все время.

И не боялся этого, хотя однажды за это чуть не пришлось поплатиться — он чудом не оказался в… советском плену.

ОТОДВИНЬ ОТ МЕНЯ, ДУРАК, ЭТИХ НЕМЦЕВ!

— На Смоленщине, под Дорогобужем, после бомбежки города возвращавшиеся на базу немецкие юнкерсы обстреливали дороги, над которыми пролетали. Один юнкерс подбили наши зенитчики. Немцы решили не бросать сбитого товарища и стали кружить над местом падения. Папа и Константин Симонов оказались рядом. Папа выскочил из автомобиля, забрался на крышу какого-то стоявшего в стороне от дороги строения. При каждом новом «пике» крыло немецкого самолета чуть не задевало его голову! Сняв «в упор» юнкерс, он побежал вниз — чтобы сфотографировать пленных немецких летчиков из подбитого самолета. Тут его и задержали как диверсанта… — рассказывает Карина Павловна. — А что еще могли подумать? Испанская кожаная куртка. Синяя летная пилотка. «Лейка». Появился внезапно… Диверсант! …Трошкина и поспешившего к нему на выручку Симонова под угрозой расстрела вместе с пленными повезли в ставку.

Папе, как и немцам, связали ремнями руки. Симонова везли с упертым в живот автоматом. Папа же орал всю дорогу на особиста, руководившего захватом летчиков: «Ты дурак, ты — мальчишка! Я третью войну воюю, а ты еще первых немцев видишь. Панику устроил!» В ответ особист его начал осаживать и приказал «молчать». Трошкин ответил.

— Хорошо, — кричал папа, — я замолчу! Хорошо, буду сидеть связанный… Отодвинь от меня, дурак, этих немцев, чтобы я с ними хоть рядом не сидел…

Но кому какое дело до возмущений «предателя»?… Когда в штабе разберутся, папа будет еле держаться на ногах.

Как выяснилось, у него была температура под сорок градусов и гнойная ангина — его забрали в больницу.

… А так об этом эпизоде вспоминал Константин Симонов:

— Трошкин безумствовал, потому что ему не дали снять пленных немцев. Но утешался тем, что сделал необыкновенный снимок, с 30–40 метров, в лоб, телеобъективом снял пикирующий юнкерс…

Константин Симонов напишет в дневнике, что не решился описывать то, что произошло с Трошкиным, когда выяснилось, что очень бдительный особист, пока в штабе разбирались с «диверсантами», успел засветить пленку в фотоаппарате…

Удачный кадр для Трошкина значил так много, что ради него он был готов на все. Его коллега Виктор Полторацкий вспоминал, как весной 1944 года во время боев за Тернополь в город прорвались бойцы мотопехоты и танкисты, которых затем «отрезало» от главных сил. Они отбивались в тяжелейших условиях.

Трошкин загорелся идеей снять картину боя с воздуха.

— Если подумать, ну кому бы так просто командование для съемки выделило У-2 с летчиком? — задает риторический вопрос Карина Павловна. — А ему дали. Сейчас бы сказали — вот это харизма! Как только самолет поднялся над противниками, фашисты открыли огонь по «летающей этажерке». Раненый летчик смог посадить самолет перед нашими окопами. Трошкин сначала дотащил раненого пилота к своим, а потом пополз обратно к самолету, зацепил его тросом и с помощью солдат вытянул У-2 из-под вражеского огня… И только потом пожаловался на ранение: «Меня царапнуло в руку, перевяжите, ребята», — обратился он к военным. А вечером уже посылал в газету свои снимки.

ТАК ЖЕНАМ УЖЕ НЕ ПИШУТ…

— О том, что папа пережил на фронте, мы с Владиком узнали только после его смерти, — припоминает Карина Павловна. — В письмах с фронта он об этом не писал. Да, письма… До сих пор их храню — там такие слова! Сейчас так уже никто не пишет женам… Вместо обычных нежных, сентиментальных слов в них было много гражданского пафоса, но не придуманного, а идущего от сердца. Он всегда верил — мы победим! Только по возвращении из командировок папа рассказывал маме: увиденное на фронте по ночам не дает ему спать. И ощущение после съемок в освобожденном концлагере он описывал так: «будто голова растет вверх».

— И как у него душа не очерствела? — удивляется Карина Павловна. — Он так нежно относился к нам с Владиком… Маме наказывал растить сына настоящим мужчиной. Мне, едва только научившейся читать, писал на открытках текст крупными буквами. Отмечал дни рождения моих кукол — одной дарил сервиз, другой брошку. Сделал мне паспорт с фотографией, написав в нем: «выдан семейным советом».

В 1941 году от руки переписал маме Вере стихотворение Константина Симонова: «Жди меня, и я вернусь….» И прислал его с фронта с оказией.

Это письмо можно назвать самым «первым изданием» знаменитого стиха.

Мама его всегда ждала. Первая похоронка пришла еще во время Финской войны, под Новый год. В канун праздника раздался звонок в дверь. На пороге стоял он… Но мама спустя годы повторяла, что сердцем чувствовала, что все кончится трагедией. — Карина Павловна делает паузу, собирается с мыслями. — С его натурой он мог быть только на острие, — прерывает тишину она. — Он всегда рвался только вперед…

ПОСЛЕДНЯЯ НАГРАДА

— Когда коллега Трошкина, журналист Виктор Полторацкий передал в редакцию весть о его гибели, мне было всего 8 лет, — говорит Карина Павловна. — Брату Владику — 14. Маме Вере — 36. Замуж мама больше выходить не хотела.

О том, что награжден орденом Великой Отечественной войны первой степени, папа не узнал. Приказ о награждении был подписан за две недели до его смерти…

ИЗ ДНЕВНИКА КОНСТАНТИНА СИМОНОВА

Мы вылезли из хода сообщения и пошли по полю. Сначала все низко пригибались, и когда подошли к танкам, то Трошкин их тоже сначала снимал, сидя на корточках. Но потом он нашел в одном из танков немецкий флаг и, заставив красноармейцев залезть на танк, снимал их на танке, рядом с танком, с флагом и без флага, вообще окончательно обнаглел. Немцы не стреляли. Я не жалел, что пошел. У меня было мстительное чувство. Я был рад видеть наконец эти разбитые, развороченные немецкие машины, чувствовать, что вот здесь в них попадали наши снаряды…

Чтобы немцы не утащили ночью танки, они были подорваны толом, и часть содержимого машин была разбросана кругом по полю. В числе прочего барахла во ржи валялась целая штука коричневого сукна. А рядом с нею дамские туфли-лакирашки и белье.

Трошкин снял это, а я потом описал. Кажется, это был один из первых документов о мародерстве немцев.

АВТОГРАФ ПОЭТА

Фотография души

Пока материал готовился к печати, Карина Павловна Трошкина нашла в архиве стихотворение, написанное коллегой ее отца, журналистом Виктором Полторацким. Он написал его на Южном фронте в июне 1942-го.

«Милому Паше. Это фотография души», — приписал от руки Виктор. Историю создания этого стихотворения мы обнаружили в дневниках другого журналиста тех лет — Лазаря Бронтмана, в ту пору — заместителя редактора военного отдела «Правды». По его словам, Полторацкий сочинил пародию на «Жди меня» Симонова. Виктор Васильевич утверждал, что подобные лирические обращения можно писать, «как блины», и потратил на сочинение каких-то 20 минут. В таком виде стихотворение публикуется впервые.

ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Прообразами героя романа Константина Симонова «Живые и мертвые» Мишки Вайнштейна стали два фотокора — Павел Трошкин и Михаил Бернштейн. На поле под Могилевом Симонов ползал с Павлом Трошкиным, и его панорама с 13 подбитыми немецкими Т-III была напечатана 20 июля 1941 года в «Известиях» вместе с очерком Симонова «Горячий день». Но внешний облик и черты характера у Вайнштейна от другого Мишки — Михаила Бернштейна. В книге Вайнштейн погиб. Погибли в реальности и Трошкин, и Бернштейн. Последнему как корреспонденту центральной газеты предоставили место на последнем самолете, вылетающем из окружения под Харьковом, но он уступил его раненому. Никто из знавших Мишку Бернштейна не удивился его поступку…

Вот знаменитый эпизод произведения: «…Ни Синцов, ни Мишка, уже успевший проскочить днепровский мост и в свою очередь думавший сейчас об оставленном им Синцове, оба не представляли себе, что будет с ними через сутки.

Мишка, расстроенный мыслью, что он оставил товарища на передовой, а сам возвращается в Москву, не знал, что через сутки Синцов не будет ни убит, ни ранен, ни поцарапан, а живой и здоровый, только смертельно усталый, будет без памяти спать на дне этого самого окопа.

А Синцов, завидовавший тому, что Мишка через сутки будет в Москве говорить с Машей, не знал, что через сутки Мишка не будет в Москве и не будет говорить с Машей, потому что его смертельно ранят еще утром, под Чаусами, пулеметной очередью с немецкого мотоцикла. Эта очередь в нескольких местах пробьет его большое, сильное тело, и он, собрав последние силы, заползет в кустарник у дороги и, истекая кровью, будет засвечивать пленку со снимками немецких танков, с усталым Плотниковым, которого он заставил надеть каску и автомат, с браво выпятившимся Хорышевым, с Серпилиным, Синцовым и грустным начальником штаба. А потом, повинуясь последнему безотчетному желанию, он будет ослабевшими толстыми пальцами рвать в клочки письма, которые эти люди посылали с ним своим женам. И клочки этих писем сначала усыплют землю рядом с истекающим кровью, умирающим Мишкиным телом, а потом сорвутся с места и, гонимые ветром, переворачиваясь на лету, понесутся по пыльному шоссе под колеса немецких грузовиков, под гусеницы ползущих к востоку немецких танков…»

ОБ АВТОРАХ

Надежда Афанасьева — стажер-корреспондент газеты. Родилась в 1995 году и гордится тем, что ее юбилеи всегда будут совпадать с юбилеями Победы.

Алексей Белянчев — Первый заместитель главного редактора «ВМ». Как специальный фотокорреспондент работал в горячих точках: Югославии, Косове, Палестине, Абхазии и в зоне проведения контртеррористической операции в Чечне.

 

Из книги «Вечерка 95. Перезагрузка»